Страшная история

Не читайте этот пост, если вы мнительны, впечатлительны и склонны к ипохондрии. Не читайте его на ночь. Не ищите привязок ко времени и месту. Это – часть моей жизни. Это - кусочек моей боли. Я не имею права это забыть.

Очередь у кабинета онкогинеколога, как правило, самая спокойная очередь в клинике. Многие в ней знакомы, новичков разглядываю с интересом. Сочувствуют друг другу. Делятся сплетнями и рецептами. Никогда не возмущаются и не спрашивают, почему доктор так долго принимает. Они знают, что долго – это плохо.

Каждый день в очереди появляется новое, нервное лицо. Оно требует немедленного приема, громогласно спрашивает, достаточно ли грамотный врач эта, как ее там...

Очередь все понимает и доброжелательно отвечает, что здесь у всех рак, но если очень надо – идите. Скандал не разгорается. Моя очередь – самая доброжелательная. Плохо одно – в ней слишком часто меняются лица.

На прием пришла молодая, полная сил женщина. Сыну 14 лет, хорошая работа. Пришла с выпиской из стационара – рак шейки матки.

- Когда вы узнали, что с вами что-то не так?

Она улыбается, широко и как-то радостно:

- О, я вам точно скажу – 14 октября. У меня было та-а-кое кровотечение, меня муж в гинекологию на руках принес. Что там у меня, доктор?

- Давайте посмотрим.

- Ой, я боюсь на кресло. Вдруг опять будет кровить?

- Надо на кресло. По- другому не понять. А когда вы последний раз были у гинеколога?

- Да летом была, у нас на работе обязательная диспансеризация. Мне сказали, что у меня лейкоплакия и направили в такую-то клинику. Только я не пошла. Что я, дура? Они же оттуда откаты получают.

-А почему в другое место не пошла?

- Так некогда же!

За разговорами подобрались к осмотру. Все плохо. Шейка разрушена, опухоль проросла в матку, параметральные области. Минимум 3-В стадия. До 4-ой не хватает только отдаленных метастазов, поражения мочевого пузыря и прямой кишки. Впрочем, это еще надо проверить.

- Плохо.

- Что плохо? Что у меня?

- Злокачественная опухоль шейки матки. Получайте стекла на руки и в онкодиспансер. Стекла пересмотрят, диагноз еще раз подтвердят, и будут лечить.

Нет, она не плакала. Она улыбалась:

- Доктор, я пока не собираюсь умирать. У меня только жизнь началась. Мы с мужем та-акой дом построили! Если бы вы только знали, какой у меня дом!

Через пару дней поcле диспансера.

- Нет, пока лечиться не берут. Просят поднять гемоглобин, хотя бы до 100 г/л. Еще проверить мочевой пузырь и прямую кишку (кто бы сомневался!). Нет, все будет хорошо, только менструация приближается. Как бы опять не раскровиться, - и уже уходя, - Доктор, а как вы думаете, мне мужу говорить?

- А вы что, еще ничего не сказали?!

Через 8 дней по больничному коридору мечется крупный мужчина лет сорока. Напряжение хлещет из него таким потоком, что оставить его топтаться просто невозможно.

- Проходите. Вы чей?

- Моя жена у вас на больничном. Она в реанимации в тяжелом состоянии. У НЕЕ ЗАПУЩЕННЫЙ РАК!!!

- Значит, она вам так ничего и не сказала? Присядьте. То, что у вашей жены запущенный рак – секрет только для вас. И я об этом знаю, и она, и онкодиспансер. Диагноз подтвержден. Радикальное лечение уже невозможно. Если очень повезет, мы сможем только продлевать ее жизнь. На какое-то время. Пятилетняя выживаемость - до 10%.

- Так что, она теперь будет медленно умирать?!!

В его голосе столько праведного гнева и негодования. Да она будет умирать. Только быстро. И больно. Этого говорить нельзя. Я и не говорю. Вовремя прикусываю язык.

- Надо бороться. Надо пробовать. Надо стучать во все двери. Езжайте туда-то и туда-то. Просите. Она совсем молодая. Молодых берут, у молодых есть шанс.

Какое страшное слово «шанс». Его ждут, о нем мечтают, его хотят получить. Но как часто «шанс» - это стопроцентная ложь.

У него вдруг опускаются плечи. Гаснет гнев в глазах.

- Так это мне дом надо продавать. Зачем он мне теперь одному. Если бы вы только знали, какой мы дом построили!

Дался им этот дом.

Он приехал через неделю. Он был уже и там, и там, и там. Все говорят, - почему так поздно? Все готовы начинать лучевую терапию, вот только гемоглобин надо повыше. Она очень старается, она аккуратно выполняет все назначения. А уже приближался Новый год и следующая менструация. И она вполне могла оказаться последней.

Она прожила еще 4 месяца. Муж боролся, он смог подарить ей эти месяцы. За несколько дней до Нового года ей сделали эмболизацию маточных артерий. Затем, сразу после праздников, операция Вертгейма – это большое и радикальное вмешательство. Только в такой стадии совершенно бессмысленное и неэффективное. У многих пациентов есть это желание – непременно «вырезать» опухоль. Почему же так плохо, ведь опухоли уже нет, ее «вырезали»? Если бы все было так просто.

Но ей даже стало лучше после операции. Швы заживали прекрасно, выписана в удовлетворительном состоянии. Они воспряли духом, они не собирались умирать, ведь у них был такой чудесный дом! Эмболизация, операция – шаги отчаяния. Они не улучшали прогноз, может даже наоборот. Я читала заключение патолога после операции – раковые эмболы в сосудах: здравствуйте, метастазы. Срочно нужна была химиотерапия. «Отчаянная болезнь требует отчаянного средства». Химиотерапия – один из самых жестоких компонентов лечения онкобольных. К сожалению, практически неэффективный при раке шейки матки. Они провели один курс – очень правильный, хороший и дорогой. Ко второму мы уже не смогли подготовиться. Не успели.

Он приходил ко мне пьяный, извинялся. Он не был алкоголиком, это – от бессилия. Он вдруг звонил ей из моего кабинета и строго спрашивал, сварила ли она борщ.

- Ну, почему, почему она молчала? Почему она ничего не сказала мне раньше?

Почему? Я ненавижу этот вопрос так же сильно, как ненавижу эту болезнь. Я знаю несколько ответов, но они все страшные, их нельзя произносить вслух, надо прикусывать язык.

Разве можно было сказать ему о том, что рак шейки матки вызывает вирус папилломы человека – инфекция, передающаяся половым путем. Что с момента встречи с вирусом прошло уже около 10 лет. Что в течение всех этих лет можно было тысячу раз увидеть изменения на шейке и все вылечить. Что летом на диспансеризации был уже самый настоящий рак. Что цитология – обязательное исследование, которое делают именно на профосмотрах – позволяет заподозрить рак задолго до того, как все станет очевидным. Что врач, проводящий диспансеризацию, должен был звонить, вызывать, передавать. В конце концов, заставлять! Ведь смысл профосмотра именно в этом – увидеть, пока нет симптомов и жалоб. Увидеть, когда еще можно лечить.

- Она знала, что у нее проблемы с шейкой матки. Почему она не лечилась?

- Она боялась... Она всегда боялась врачей.

- Зато теперь не страшно.

Я чувствую, что там был еще один страшный ответ на этот страшный вопрос «почему?» Тот самый дом. Та-акой дом! Если бы вы знали, доктор... Я вижу, как она беспечно машет рукой: « Потом, не сейчас. Надо закончить дом. Уже совсем скоро...»

Почему это происходит до сих пор?! Почему это происходит, когда Ганс Гинзельман изобрел кольпоскопию в 1925 году?! Почему это происходит, когда цитологию можно сделать легко и бесплатно?! Я знаю ответы. Но они все страшные. Их нельзя произносить вслух. И я снова прикусываю язык.

Кстати, они не продали дом. Это хорошо. Дом бы ее не спас.